Тарковский Арсений
«Стихи»

мне приготовила отдых.

А ива, что ты посадила в краю, где вовек не бывала? Тебе до рожденья могли терпеливые ветви присниться; Качалась она, подрастая, и соки земли принимала. За ивой твоей довелось мне, за ивой от смерти укрыться.

С тех пор не дивлюсь я, что гибель обходит меня стороною: Я должен ладью отыскать, плыть и плыть и, замучась, причалить. Увидеть такою тебя, чтобы вечно была ты со мною И крыл твоих, глаз твоих, губ твоих, рук - никогда не печалить.

Приснись мне, приснись мне, приснись, приснись мне еще хоть однажды. Война меня потчует солью, а ты этой соли не трогай. Нет горечи горше, и горло мое пересохло от жажды. Дай пить. Напои меня. Дай мне воды хоть глоток, хоть немного. Арсений Тарковский. Стихи разных лет. Москва, "Современник" 1983.

* * * Стол накрыт на шестерых Розы да хрусталь... А среди гостей моих Горе да печаль.

И со мною мой отец, И со мною брат. Час проходит. Наконец У дверей стучат.

Как двенадцать лет назад, Холодна рука, И немодные шумят Синие шелка.

И вино поет из тьмы, И звенит стекло: "Как тебя любили мы, Сколько лет прошло".

Улыбнется мне отец, Брат нальет вина, Даст мне руку без колец, Скажет мне она:

"Каблучки мои в пыли, Выцвела коса, И звучат из-под земли Наши голоса". Арсений Тарковский. Стихи разных лет. Москва, "Современник" 1983.

* * * И эту тень я проводил в дорогу Последнюю - к последнему порогу, И два крыла у тени за спиной, Как два луча, померкли понемногу.

И год прошел по кругу стороной. Зима трубит из просеки лесной. Нестройным звоном отвечает рогу Карельских сосен морок слюдяной.

Что, если память вне земных условий Бессильна день восстановить в ночи? Что, если тень, покинув землю, в слове Не пьет бессмертья?

III. "Вложи мне в руку Николин образок…"

Вложи мне в руку Николин образок,
Унеси меня на морской песок,
Покажи мне южный косой парусок.
Горше горького моя беда,
Слаще меда морская твоя вода.
Уведи меня отсюда навсегда.
Сонный осетр подо льдом стоит.
Пальцы мне ломает смертный стыд.
Нет на свете жестче прикамских обид.
Я вошел бы в избу – нет сверчка в уголке,
Я на лавку бы лег – нет иконки в руке,
Я бы в Каму бросился, да лед на реке.

IV. Беженец

Не пожалела на дорогу соли,
Так насолила, что свела с ума.
Горишь, святая камская зима,
А я живу один, как ветер в поле.
Скупишься, мать, дала бы хлеба, что ли,
Полны ядреным снегом закрома,
Бери да ешь. Тяжка моя сума:
Полпуда горя и ломоть недоли.
Я ноги отморожу на ветру,
Я беженец, я никому не нужен,
Тебе-то все равно, а я умру.
Что делать мне среди твоих жемчужин
И кованного стужей серебра
На дикой Каме, ночью, без костра?

V. "Дровяные, погонные возвожу алтари…"

Дровяные, погонные возвожу алтари.
Кама, Кама, река моя, полыньи свои отвори.
Все, чем татары хвастали, красавица, покажи,
Наточенные ножи да затопленные баржи.
Окаю, гибель кличу, баланду кипячу,
Каторжную тачку, матерясь, качу,
С возчиками, с грузчиками пью твое вино,
По доске скрипучей сойду на черное дно.
Кама, Кама, чем я плачу за твою ледяную парчу?
Я за твою парчу верной смертью плачу.

VI. "Смерть на все накладывает лапу…"

Смерть на все накладывает лапу.
Страшно мне на Чистополь взглянуть.
Арестантов гонят по этапу.
Жгучим снегом заметает путь.
Дымом горьким ты глаза мне застишь,
Дикой стужей веешь за спиной
И в слезах распахиваешь настежь
Двери Богом проклятой пивной.
На окошках теплятся коптилки
Мутные, блаженные твои.
Что же на больничные носилки
Сын твой не ложится в забытьи?
В смертный час напомнишь ли о самой
Светлой доле – и летишь опять,
И о чем всю ночь поешь за Камой,
Что конвойным хочешь рассказать?

VII. "Нестерпимо во гневе караешь, Господь…"

Нестерпимо во гневе караешь, Господь,
Стыну я под дыханьем твоим,
Ты людскую мою беззащитную плоть
Рассекаешь мечом ледяным.
Вьюжный ангел мне молотом пальцы дробит
На закате Судного дня
И целует в глаза, и в уши трубит,
И снегами заносит меня.
Я дышать не могу под твоей стопой,
Я вином твоим пыточным пьян.
Кто я, Господи Боже мой, перед тобой?
Себастьян, твой слуга Себастьян.

VIII. "Упала, задохнулась на бегу…"

Упала, задохнулась на бегу,
Огнем горит твой город златоглавый,
А все платочек комкаешь кровавый,
Все маешься, недужная, в снегу.
Я не ревную к моему врагу,
Я не страшусь твоей недоброй славы,
Кляни меня, замучь, но – Боже правый! -
Любить тебя в обиде не могу.
Не птицелов раскидывает сети,
Сетями воздух стал в твой смертный час,
Нет для тебя живой воды на свете.
Когда Господь от гибели не спас,
Как я спасу, как полюблю – такую?
О нет, очнись, я гибну и тоскую…

IX. "Вы нашей земли не считаете раем…"

Вы нашей земли не считаете раем,
А краем пшеничным, чужим караваем,
Штыком вы отрезали лучшую треть.
Мы намертво знаем, за что умираем;
Мы землю родную у вас отбираем,
А вам – за ворованный хлеб умереть.

X. "Зову – не отзывается, крепко спит Марина…"

Зову – не отзывается, крепко спит Марина.
Елабуга, Елабуга, кладбищенская глина.
Твоим бы именем назвать гиблое болото,
Таким бы словом, как засовом, запирать ворота,
Тобою бы, Елабуга, детей стращать немилых,
Купцам бы да разбойникам лежать в твоих могилах.
А на кого дохнула ты холодом лютым?
Кому была последним земным приютом?
Чей слышала перед зарей возглас лебединый?
Ты слышала последнее слово Марины.
На гибельном ветру твоем я тоже стыну.
Еловая, проклятая, отдай Марину!

"Когда возвратимся домой после этой неслыханной…"*

Когда возвратимся домой после этой неслыханной
бойни,
Мы будем раздавлены странным внезапным покоем,
Придется сидеть и гадать – отчего мы не стали
спокойней?
Куда уж там петь или плакать по мертвым героям.
А наши красавицы жены привыкли
к военным изменам,
Но будут нам любы от слез чуть припухшие веки,
И если увижу прическу, дыша свежескошенным сеном,
Услышу неверную клятву: навеки, навеки!.. -
Нет, места себе никогда и нигде не найду во вселенной.
Я видел такое, что мне уже больше не надо
Ни вашего мирного дела (а может быть, смерти
мгновенной?),
Ни вашего дома, ни вашего райского сада…

Белый день*

Камень лежит у жасмина.
Под этим камнем клад.
Отец стоит на дорожке.
Белый-белый день.
В цвету серебристый тополь,
Центифолия, а за ней -
Вьющиеся розы,
Молочная трава.
Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.
Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.

"Немецкий автоматчик подстрелит на дороге…"*

Немецкий автоматчик подстрелит на дороге,
Осколком ли фугаски перешибут мне ноги,
В живот ли пулю влепит эсэсовец-мальчишка,
Но все равно мне будет на этом фронте крышка.
И буду я разутый, без имени и славы,
Замерзшими глазами смотреть на снег кровавый.

"Я много знал плохого и хорошего…"*

Я много знал плохого и хорошего,
Умел гореть, как воск, любить и петь,
И наконец попал я в это крошево.
Что я теперь? Голодной смерти снедь.
Судьба права: не мне, из глины взятому,
Бессмертное открыто бытие,
Но – боже правый! – горько мне, крылатому,
Надеяться на слепоту ее.
Вы, пестуны мои неосторожные,
Как вы меня забыть в беде могли?
Спасибо вам за крылья ненадежные,
За боль в плечах, за белизну в пыли,
За то, что ни людского нет, ни птичьего
Нет заговора, чтобы вкось иль ввысь
На островок рвануться, и достичь его,
И отдышаться там, где вы спаслись.

"Чего ты не делала только…"*

Чего ты не делала только,
чтоб видеться тайно со мною…
Тебе не сиделось, должно быть,
за Камой, в дому невысоком,
Ты по́д ноги стлалась травою,
уж так шелестела весною,
Что боязно было: шагнешь -
и заденешь тебя ненароком.
Кукушкой в лесу притаилась
и так куковала, что люди
Завидовать стали: ну вот,
Ярославна твоя прилетела!
И если я бабочку видел,
когда и подумать о чуде
Безумием было, я знал:
ты взглянуть на меня захотела.
А эти павлиньи глазки́ -
там лазори по капельке было
На каждом крыле – и светились…
Я, может быть, со́ свету сгину,
А ты не покинешь меня,
и твоя чудотворная сила
Травою оденет, цветами подарит
и камень, и глину.
И если к земле присмотреться,
чешуйки все в радугах. Надо
Ослепнуть, чтоб имя твое
не прочесть на ступеньках и сводах
Хоро́м этих нежно-зеленых.
Вот верности женской засада:
Ты за́ ночь построила город
и мне приготовила отдых.
А ива, что ты посадила
в краю, где вовек не бывала?
Тебе до рожденья могли
терпеливые ветви присниться,
Качалась она, подрастая,
и соки земли принимала.
За ивой твоей довелось мне,
за ивой от смерти укрыться.
Напиши мне хоть строчку одну, хоть одну
Птичью строчку из гласных сюда, на войну.
Что письмо! Хорошо, пусть не будет письма,
Ты меня и без писем сводила с ума,

Арсений Тарковский (1907-1989)

"Я считаю, что самое главное в мире — это идея добра."

… Всё в нём росло с годами — мысль, душа, но только не возраст! Не возраст! Вот потому-то в основном не сверстники, а юные друзья Тарковского, стихотворцы, его ученики, как в устных, так и в письменных воспоминаниях обращают наше внимание на детский характер поэта…

Поэт-ребёнок. Такое определение далеко не ко всем поэтам применимо…

Детские черты можно найти у Мандельштама, но не у Ходасевича, заметить у Цветаевой, но не у Ахматовой. Конечно, наблюдения черпают из всего, что открыто или даже спрятано в их стихах, из всего, что написано о них воспоминателями, а тем более из того, что поэты сами сказали о себе, включая и мотивы мифотворчества. Но более ярко выраженного детского характера, чем тот, каким обладал Арсений Александрович, не встретишь ни в жизни, ни в мемуарах…

Мерцая желтым язычком,
Свеча все больше оплывает.
Вот так и мы с тобой живем
Душа горит и тело тает.

Поэт Арсений Александрович Тарковский родился 25 июня 1907 года в Елисаветграде (нынешнем Кировограде), тогда — уездном городе Херсонской губернии, на Украине.

Родители Арсения Тарковского

В 1923 Тарковский приехал в Москву, там жила его сводная сестра. В 1925 он поступил на Высшие литературные курсы, созданные вместо Литературного института, закрытого после смерти поэта Валерия Брюсова. На Литературных курсах, Арсений и познакомился с Марией Вишняковой, поступившей на подготовительный курс в том же 1925-м. В феврале 1928 они поженились.

Музе Что мне пропитанный полынью ветер. Что мне песок, впитавший за день солнце. Что в зеркале поющем голубая, Двойная отражённая звезда. Нет имени блаженнее: Мария, — Оно поёт в волнах Архипелага, Оно звенит, как парус напряжённый Семи рождённых небом островов. Ты сном была и музыкою стала, Стань именем и будь воспоминаньем И смуглою девической ладонью Коснись моих полуоткрытых глаз, Чтоб я увидел золотое небо, Чтобы в расширенных зрачках любимой, Как в зеркалах, возникло отраженье Двойной звезды, ведущей корабли. Тарковские были влюблены друг в друга, любили своих друзей, свою работу, литературу и жили большой кипучей жизнью студентов 20-х годов… Они известили родных о своём решении, и мать Маруси, Вера Николаевна, приехала в Москву познакомиться с избранником дочери. Он ей не понравился, и она целую ночь уговаривала дочь не совершать такого опрометчивого шага, как замужество. Брак состоялся, и Вере Николаевне пришлось примириться с фактом. Молодые ежегодно на каникулы приезжали в Кинешму… В этом браке родилось двое детей - Андрей (1932) , будущий ки норежиссёр и Марина (1934).

Из письма Арсения Тарковского к Марии Ивановне об Андрее: Что делать с этим, я не знаю. Раз уж это началось, то надо устремить его страсти-мордасти по хорошему пути, а задерживать водопад — дело пустое. Может быть, было бы хорошо объяснить ему, что любовь не только то, что у них ребята имеют в виду, а чувство и благородное, и ведущее к самоотверженным поступкам. Постарайся внушить ему, что нельзя доставлять людям страдания ради своих любвей, — к несчастью, я понял это слишком поздно. Объясни, что хуже всего — позднее сожаление о том, что кому-то сделал больно.

В одном из западных интервью, уже после «Зеркала», Андрей Тарковский на вопрос «Что вам дали родители, вообще ваши близкие?», отвечал так:

«Получилось так, что, по существу, меня воспитывала мать. Отец с ней расстался, когда мне было три года. Он скорее на меня действовал в каком-то биологическом, подсознательном смысле. Хотя я далеко не поклонник Фрейда или даже Юнга… Отец имел на меня какое-то внутреннее влияние, но, конечно, всем я обязан матери. Она помогла мне реализоваться. Из фильма («Зеркало») видно, что мы жили, в общем, очень тяжело. Очень трудно жили. И время трудное было. Когда мать осталась одна, мне было три года, а сестре полтора. И нас она воспитывала сама. Всегда была с нами. Второй раз она уже не вышла замуж, всю жизнь любила нашего отца. Это была удивительная, святая женщина и совершенно не приспособленная к жизни. И вот на эту беззащитную женщину обрушилось всё. Вместе с отцом она училась на Брюсовских курсах, но в силу того, что у неё уже был я и она была беременна моей сестрой, она не получила диплома. Мать не сумела найти себя как человек, имеющий образование, хотя я знаю, что она занималась литературой (в мои руки попали черновики её прозы). Она могла бы себя реализовать совершенно иначе, если бы не то несчастье, которое на неё обрушилось. Не имея никаких средств к существованию, она стала работать корректором в типографии. И работала так до самого конца. Пока не получила возможности выйти на пенсию. И я просто не понимаю, как ей удалось дать нам с сестрой образование. Причём я кончил школу живописи и ваяния в Москве. За это надо было платить деньги. Откуда? Где она их брала? Я кончил музыкальную школу. Она платила учительнице, у которой я учился и до, и во время, и после войны. Я должен был стать музыкантом. Но не захотел им стать. Со стороны можно сказать: ну, конечно, были какие-то средства, раз человек из интеллигентной семьи, это естественно. Но ничего естественного в этом нет, потому что мы ходили буквально босиком. Летом вообще не носили обуви, у нас её не было. Зимой я носил валенки моей матери. В общем, бедность — это не то слово. Нищета! И если бы не мать… Я просто всем обязан матери. Она на меня оказала очень сильное влияние. «Влияние» даже не то слово. Весь мир для меня связан с матерью. Я даже не очень хорошо это понимал, пока она была жива. И только когда мать умерла, я вдруг ясно это осознал. Я сделал «Зеркало» ещё при её жизни, но только потом понял, о чём фильм. Хотя он вроде бы задуман был о матери, но мне казалось, что я делаю его о себе… Лишь позже я осознал, что «Зеркало» — не обо мне, а о матери…»

И это снилось мне, и это снится мне,
И это мне еще когда-нибудь приснится,
И повторится все, и все довоплотится,
И вам приснится все, что видел я во сне.
Там, в стороне от нас, от мира в стороне
Волна идет вослед волне о берег биться,
А на волне звезда, и человек, и птица,
И явь, и сны, и смерть - волна вослед волне.
Не надо мне числа: я был, и есмь, и буду,
Жизнь - чудо из чудес, и на колени чуду
Один, как сирота, я сам себя кладу,
Один, среди зеркал - в ограде отражений
Морей и городов, лучащихся в чаду.
И мать в слезах берет ребенка на колени.
1974

Пленницы счастья

Женщина в красном и женщина в синем Шли по аллее вдвоем. — «Видишь, Алина, мы блекнем, мы стынем, — Пленницы в счастье своем…» С полуулыбкой из тьмы Горько ответила женщина в синем: — «Что же? Ведь женщины мы!» Марина Цветаева В 1936 Арсений Тарковский познакомился с Антониной Александровной Бохоновой (1905-1951), женой критика и литературоведа, друга Маяковского и Бурлюка, Владимира Владимировича Тренина. Летом 1937 он уходит к ней из семьи, оставляя своих детей на попечение матери и навещая только в их дни рождения. А в новой семье воспитывается дочь Елена от первого брака Антонины. В 1940 Тарковский разводится с М. И. Тарковской и официально женится на Бохоновой. Директор Музея Андрея Тарковского в Завражье Галина Голубева: Мария Ивановна была красива и умна, имела успех у мужчин, однако так и не вышла замуж — всю жизнь она любила отца своих детей.

Порой по улице бредешь -
Нахлынет вдруг невесть откуда
И по спине пройдет, как дрожь,
Бессмысленная жажда чуда.
...
На белом свете чуда нет,
Есть только ожиданье чуда.
На том и держится поэт,
Что эта жажда ниоткуда.

Арсений Александрович был потом женат ещё дважды. Сначала на красавице Антонине Трениной (она тоже бросила ради нового брака свою семью). Они прожили немного — лет пять. Антонина на почве душевных страданий сильно заболела. И тогда Мария Ивановна стала ей близкой подругой и всю жизнь за ней ухаживала. И хоронила её тоже она.

Во время войны Арсений Тарковский потерял ногу. Тогда в госпитале его выходила вторая жена — Антонина Бохонова. Но закончилась война, его стихи по-прежнему не печатали, и на творческий кризис наложился личный — второй брак шёл к своему завершению. Существует версия, что эмоционально Тарковский не перенёс физической зависимости от жены после ампутации ноги.

«… Меня всегда привлекают несчастные любови, не знаю почему. Я очень любил в детстве Тристана и Изольду. Такая трагическая любовь, чистота и наивность, уж очень всё это прелестно! Влюблённость — так это чувствуешь, словно тебя накачали шампанским… А любовь располагает к самопожертвованию. Неразделённая, несчастная любовь не так эгоистична, как счастливая; это — жертвенная любовь. Нам так дороги воспоминания об утраченной любви, о том, что было дорого когда-то, потому что всякая любовь оказывает влияние на человека, потому что в конце концов оказывается, что и в этом была заключена какая-то порция добра. Надо ли стараться забыть несчастную любовь? Нет, нет … Это мучение — вспоминать, но оно делает человека добрей…»

«Я её любил, но с ней было тяжело. Она была слишком резка, слишком нервна… Она была страшно несчастная, многие её боялись. Я тоже — немножко. Ведь она была чуть-чуть чернокнижница…»

Арсений Тарковский.

Чего ты не делала только, чтоб видеться тайно со мною, Тебе не сиделось, должно быть, за Камой в дому невысоком, Ты под ноги стлалась травою, уж так шелестела весною, Что боязно было: шагнёшь — и заденешь тебя ненароком. Кукушкой в лесу притаилась и так куковала, что люди Завидовать стали: ну вот, Ярославна твоя прилетела! И если я бабочку видел, когда и подумать о чуде Безумием было, я знал: ты взглянуть на меня захотела. А эти павлиньи глазки — там лазори по капельке было На каждом крыле, и светились… Я, может быть, со свету сгину, А ты не покинешь меня, и твоя чудотворная сила Травою оденет, цветами подарит и камень, и глину.

И если к земле прикоснуться, чешуйки все в радугах. Надо Ослепнуть, чтоб имя твоё не прочесть на ступеньках и сводах Хором этих нежно-зелёных. Вот верности женской засада: Ты за ночь построила город и мне приготовила отдых. А ива, что ты посадила в краю, где вовек не бывала? Тебе до рожденья могли терпеливые ветви присниться; Качалась она, подрастая, и соки земли принимала. За ивой твоей довелось мне, за ивой от смерти укрыться. С тех пор не дивлюсь я, что гибель обходит меня стороною: Я должен ладью отыскать, плыть и плыть и, замучась, причалить. Увидеть такою тебя, чтобы вечно была ты со мною И крыл твоих, глаз твоих, губ твоих, рук — никогда не печалить.

Приснись мне, приснись мне, приснись, приснись мне ещё хоть однажды. Война меня потчует солью, а ты этой соли не трогай. Нет горечи горше, и горло моё пересохло от жажды. Дай пить. Напои меня. Дай мне воды хоть глоток, хоть немного.

В 1945 Арсений Тарковский по направлению Союза писателей едет в командировку в Грузию для работы над переводами грузинских поэтов. С Тбилиси связаны и воспоминания о некой прекрасной Кетеване, жившей в домике у подножия Мтацминды. Однажды в ресторане писателей мимо столика, за которым сидел Тарковский проходила Ната Вачнадзе (в немом кино Нато играла в экранизациях грузинской литературы) . Арсений Александрович успел сказать: «У меня есть мечта идиота, что вы со мной немного посидите!». Через некоторое время они решили пожениться. Наверное, это была бы самая красивая пара XX столетия. Специально для того, чтобы выйти замуж за Тарковского, Ната приезжала в Москву. Но история вышла не менее смешная, чем грустная. У поэта были единственные приличные брюки, и жена, развод с которой был решён, она знала о намерениях Тарковского, спешившего на свидание, вызвалась выгладить их, положила на брюки раскалённый утюг, и он провалился сквозь брюки. Имелись ещё потешные короткие брючки, в которых никак нельзя было идти к Нате… Арсений Александрович надел их и, удручённый, поплёлся к соседям, где познакомился с Татьяной Алексеевной, которая и стала его последней женой… Много лет спустя в гостях у Арсения Александровича были молодые грузинские кинорежиссёры, друзья Андрея, он по глазам угадал в одном из них сына Наты Вачнадзе.

Я жизнь люблю и умереть боюсь.
Взглянули бы, как я под током бьюсь
И гнусь, как язь в руках у рыболова,
Когда я перевоплощаюсь в слово.

Но я не рыба и не рыболов.
И я из обитателей углов,
Похожий на Раскольникова с виду.
Как скрипку, я держу свою обиду.

Терзай меня - не изменюсь в лице.
Жизнь хороша, особенно в конце,
Хоть под дождем и без гроша в кармане,
Хоть в Судный день - с иголкою в гортани.

А! этот сон! Малютка жизнь, дыши,
Возьми мои последние гроши,
Не отпускай меня вниз головою
В пространство мировое, шаровое!

В Тбилиси Арсений Александрович встречался с молодой женщиной — известно лишь её имя — Кетевана, он посвятил стихи. Родители Кетеваны возражали против возможного союза их дочери с приезжим поэтом.

Предчувствиям не верю, и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет.
Бессмертны все. Бессмертно все. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят.

В Туркмении Т арковский был, как минимум, дважды. Первый раз с Татьяной Озерской в 1948, и в 1957-ом — на праздновании юбилея туркменского писателя Берды Кербабаева.

В последний месяц осени, на склоне Суровой жизни, Исполненный печали, я вошёл В безлиственный и безымянный лес.

Он был по край омыт молочно-белым

Стеклом тумана.

По седым ветвям

Стекали слёзы чистые, какими

Одни деревья плачут накануне

Всеобесцвечивающей зимы.

И тут случилось чудо: на закате

Забрезжила из тучи синева,

И яркий луч пробился, как в июне,

Как птичьей песни лёгкое копьё,

Из дней грядущих в прошлое моё.

И плакали деревья накануне

Благих трудов и праздничных щедрот

Тарковский Арсений

Тарковский Арсений

Стихи

Арсений Александрович Тарковский

В мастерской живописца - стоит манекен... - Вечерний, сизокрылый... - Вот и лето прошло... - Мне послышался чей-то... - 25 июня 1935 - А все-таки я не истец... - Анжело Секки - Балет - Был домик в три оконца... - В дороге - В последний месяц осени, на склоне... - Верблюд - Ветер - Вечерний, сизокрылый... - Влажной землей из окна потянуло... - Вот и лето прошло... - Где целовали степь курганы... - Голуби - Григорий Сковорода - Дагестан - Дерево Жанны - Дождь в Тбилиси - Душу, вспыхнувшую на лету... - Если б, как прежде, я был горделив... - Еще в ушах стоит и звон и гром... - И это снилось мне, и это снится мне... - И эту тень я проводил в дорогу... - И я ниоткуда пришел расколоть... - Игнатьевский лес - К стихам - Как сорок лет тому назад... - Кактус - Карловы Вары - Комитас - Красный фонарик стоит на снегу... - Малютка-жизнь - Мельница в Даргавском ущелье - Меркнет зрение - сила моя... - Мне бы только теперь... - Мне в черный день приснится... - Мне другие мерещятся тени... - Над черно-сизой ямою... - Немецкий автоматчик подстрелит на дороге... - Ночной дождь - Ночь под первое июня - Ночью медленно время идет... - О, только бы привстать... - Отнятая у меня, ночами... - Пауль Клее - Первая гроза - Первые свидания - Перед листопадом - Песня (Давно мои ранние годы прошли...) - Под сердцем травы тяжелеют росинки... - Позднее наследство... - Поздняя зрелость - Портрет - Посредине мира - Поэ 1000 т - Приазовье - Просыпается тело... - Пускай меня простит Винсент Ван-Гог... - Пушкинские эпиграфы - Руки - Рукопись - С утра я тебя дожидался вчера... - Сирени вы, сирени... - Сколько листвы намело... - Словарь - Снова я на чужом языке... - Сны - Соберемся понемногу... - Стань самим собой - Стелил я снежную постель... - Степная дудка - Стол накрыт на шестерых... - Темнеет - Титания - Тот жил и умер, та жила... - Ты, что бабочкой черной и белой... - Феофан Грек - Цейский ледник - Чего ты не делала только... - Шиповник - Я боюсь, что слишком поздно... - Я надену кольцо из железа... - Я так давно родился... - Я тень из тех теней, которые, однажды... - Я учился траве, раскрывая тетрадь...

* * * Тот жил и умер, та жила И умерла, и эти жили И умерли; к одной могиле Другая плотно прилегла.

Земля прозрачнее стекла, И видно в ней, кого убили И кто убил: на мертвой пыли Горит печать добра и зла.

Поверх земли метутся тени Сошедших в землю поколений; Им не уйти бы никуда Из наших рук от самосуда, Когда б такого же суда Не ждали мы невесть откуда. Арсений Тарковский. Стихи разных лет. Москва, "Современник" 1983.

* * * Еще в ушах стоит и звон и гром, У, как трезвонил вагоновожатый!

Туда ходил трамвай, и там была Неспешная и мелкая река, Вся в камыше и ряске. Я и Валя Сидим верхом на пушках у ворот В Казенный сад, где двухсотлетний дуб, Мороженщики, будка с лимонадом И в синей раковине музыканты. Июнь сияет над Казенным садом. Труба бубнит, бьют в барабан, и флейта Свистит, но слышно, как из-под подушки В полбарабана, в полтрубы, в полфлейты И в четверть сна, в одну восьмую жизни.

Мы оба (в летних шляпах на резинке, В сандалиях, в матросках с якорями) Еще не знаем, кто из нас в живых Останется, 1000 кого из нас убьют. О судьбах наших нет еще и речи, Нас дома ждет парное молоко, И бабочки садятся нам на плечи, И ласточки летают высоко. Воздух детства и отчего дома... Москва, "Молодая гвардия", 1987.

* * * Позднее наследство, Призрак, звук пустой, Ложный слепок детства, Бедный город мой.

Тяготит мне плечи Бремя стольких лет. Смысла в этой встрече На поверку нет.

Здесь теперь другое Небо за окном Дымно-голубое, С белым голубком.

Резко, слишком резко, Издали видна, Рдеет занавеска В прорези окна,

И, не уставая, Смотрит мне вослед Маска восковая Стародавних лет. Арсений Тарковский. Благословенный свет. Санкт-Петербург, "Северо-Запад", 1993.

* * * Я учился траве, раскрывая тетрадь, И трава начинала, как флейта, звучать. Я ловил соответствие звука и цвета, И когда запевала свой гимн стрекоза, Меж зеленых ладов проходя, как комета, Я-то знал, что любая росинка - слеза. Знал, что в каждой фасетке огромного ока, В каждой радуге яркострекочущих крыл Обитает горящее слово пророка, И Адамову тайну я чудом открыл.

Я любил свой мучительный труд, эту кладку Слов, скрепленных их собственным светом, загадку Смутных чувств и простую разгадку ума, В слове п р а в д а мне виделась правда сама, Был язык мой правдив, как спектральный анализ, А слова у меня под ногами валялись.

И еще я скажу: собеседник мой прав, В четверть шума я слышал, в полсвета я видел, Но зато не унизив ни близких, ни трав, Равнодушием отчей земли не обидел, И пока на земле я работал, приняв Дар студеной воды и пахучего хлеба, Надо мною стояло бездонное небо, Звезды падали мне на рукав. Советская поэзия 50-70х годов. Москва, "Русский язык", 1987.

* * * Немецкий автоматчик подстрелит на дороге, Осколком ли фугаски перешибут мне ноги,

В живот ли пулю влепит эсесовец-мальчишка, Но все равно мне будет на этом фронте крышка.

И буду я разутый, без имени и славы Замерзшими глазами смотреть на снег кровавый. Арсений Тарковский. Благословенный свет. Санкт-Петербург, "Северо-Запад", 1993.

* * * И я ниоткуда Пришел расколоть Единое чудо На душу и плоть,

Державу природы Я должен рассечь На песню и воды, На сушу и речь

И, хлеба земного Отведав, прийти В свечении слова К началу пути.

Я сын твой, отрада Твоя, Авраам, И жертвы не надо Моим временам,

А сколько мне в чаше Обид и труда... И после сладчайшей Из час - никуда? Арсений Тарковский. Стихи разных лет. Москва, "Современник" 1983.

* * * Стелил я снежную постель, Луга и рощи обезглавил, К твоим ногам прильнуть заставил Сладчайший лавр, горчайший хмель.

Но марта не сменил апрель На страже росписей и правил. Я памятник тебе поставил На самой слезной из земель.

Под небом северным стою Пред белой, бедной, непокорной Твоею высотою горной

И сам себю не узнаю, Один, один в рубахе черной В твоем грядущем, как в раю. Арсений Тарковский. Стихи разных лет. Москва, "Современник" 1983.

* * * Чего ты не делала только, чтоб видеться тайно со мною, Тебе не сиделось, должно быть, за Камой в дому невысоком, Ты под ноги стлалась травою, уж так шелестела весною, Что боязно было: шагнешь и заденешь тебя ненароком.

Кукушкой в лесу притаилась и так куковала, что люди Завидовать стали: ну вот, Ярославна твоя прилетела! И если я бабочку видел, когда и подумать о чуде Безумием было, я знал: ты взглянуть на меня захотела.

А эти павлиньи глазки там лазори по капельке было На каждом крыле, и светились... Я, может быть, со свету сгину, А ты не покинешь меня, и твоя чудотворная сила Травою оденет, 1000 цветами подарит и камень, и глину.

И если к земле прикоснуться, чешуйки все в радугах. Надо Ослепнуть, чтоб имя твое не прочесть на ступеньках и сводах Хором этих нежно-зеленых. Вот верности женской засада: Ты за ночь построила город и мне приготовила отдых.

* * * Стол накрыт на шестерых Розы да хрусталь... А среди гостей моих Горе да печаль.

И со мною мой отец, И со мною брат. Час проходит. Наконец У дверей стучат.

Как двенадцать лет назад, Холодна рука, И немодные шумят Синие шелка.

И вино поет из тьмы, И звенит стекло: "Как тебя любили мы, Сколько лет прошло".

Улыбнется мне отец, Брат нальет вина, Даст мне руку без колец, Скажет мне она:

Что, если память вне земных условий Бессильна день восстановить в ночи? Что, если тень, покинув землю, в слове Не пьет бессмертья? Сердце, замолчи, Не лги, глотни еще немного крови, Благослови рассветные лучи. Арсений Тарковский. Благословенный свет. Санкт-Петербург, "Северо-Запад", 1993.

* * * Мне бы только теперь до конца не раскрыться, Не раздать бы всего, что напела мне птица, Белый день наболтал, наморгала звезда, Намигала вода, накислила кислица, На прожиток оставить себе навсегда Крепкий шарик в крови, полный света и чуда, А уж если дороги не будет назад, Так втянуться в него, и не выйти оттуда, И - в аорту, неведомо чью, наугад. Арсений Тарковский. Благословенный свет. Санкт-Петербург, "Северо-Запад", 1993.

* * * Красный фонарик стоит на снегу. Что-то я вспомнить его не могу.

Может быть, это листок-сирота, Может быть, это обрывок бинта,

Может быть, это на снежную ширь Вышел кружить красногрудый снегирь,

Может быть, это морочит меня Дымный закат окаянного дня. 1973 Арсений Тарковский. Стихи разны...